OPENSPACE.RU продолжает ревизию сегодняшнего состояния дел в звукозаписи академической музыки. Серия материалов была начата за упокой, с обсуждения русского издания книги Нормана Лебрехта «Маэстро, шедевры и безумие», в которой главный фрондер западной музыкальной критики оплакивает летальный исход record-индустрии. ДМИТРИЙ РЕНАНСКИЙ одним из первых в России послушал пилотные диски лейбла Mariinsky – и уверился в существовании жизни после смерти.

В 2000 году Лондонский симфонический оркестр (LSO) произвел революцию в академической звукозаписи: прервал отношения с крупными корпорациями, создал собственный лейбл LSO Live и первым в мировом оркестровом истеблишменте перешел на самиздат. Стратегия оказалась настолько успешной как с творческой, так и с финансовой стороны, что к концу десятилетия ей стали следовать большинство крупных исполнительских коллективов планеты.

В 2007 году главным дирижером LSO стал Валерий Гергиев. В 2009 году Мариинский театр обзавелся лейблом Mariinsky, созданным по образу и подобию LSO Live и работающим на его технической и издательской базе.

На сегодняшний день в каталоге Mariinsky два диска, оба посвящены музыке Дмитрия Шостаковича: запись оперы «Нос» вышла в конце мая, несколько недель назад в продажу поступил диск с первой и последней симфониями композитора. Выпуск третьего альбома, с оркестровыми увертюрами и фантазиями Петра Чайковского, планируется осенью.

От продукции Mariinsky стоит ждать очень многого, пока ее единственный досадный изъян — душные тексты придворного мариинского музыковеда Леонида Гаккеля в буклетах. В остальном все слишком хорошо, чтобы быть правдой: обладатель шестнадцати премий Grammy продюсер Джеймс Маллинсон гарантирует исключительное качество звука, выпущенные в продвинутом формате SACD диски соответствуют высшим издательским стандартам, интерпретации Валерия Гергиева обеспечивают достижения петербургско-лондонского менеджмента исполнительским золотом высшей пробы.

Дмитрий Шостакович: «Нос». Солисты, хор и оркестр Мариинского театра, дирижер Валерий Гергиев. Mariinsky MAR0501, © 2009

Историю Mariinsky Валерий Гергиев начал весьма патриотично: показав всему миру «Нос». Первая опера Дмитрия Шостаковича — идеальный материал для дебютного альбома русского лейбла. Виртуозно-трудноподъемная партитура специально создана для демонстрации количественных и качественных мощностей оперной труппы: сегодня в России вряд ли найдется еще один коллектив, способный реанимировать вереницу бесчисленных шостаковичевских Иванов Ивановичей и Петров Федоровичей с таким же блеском.

Эта запись захватывает в прямом смысле слова. Ее первые секунды авторитарно берут за грудки и вбрасывают в самый водоворот карнавального гоголевского угара. Они звучат огорошивающе фамильярным приглашением на оперный разгуляй, отказаться от которого решительно невозможно.

Лучшие оперные записи театрально зримы, Гергиев идет еще дальше: доводит реалистичность, многомерность и физическую осязаемость исполнения до того уровня, на котором звуковые события не переживаются слушающим, а проживаются им. Всеми органами чувств, в режиме реального времени, прямо-таки интерактивно.

Ты собственными руками нащупываешь в свежей выпечке майорский нос. Заражаешься паникой цирюльника, спешащего избавиться от отрезанного вещдока в надежде замылить должностное преступление. Жмуришься от вспышки щипковой молнии при появлении петербургского квартального Аполлона. Морщишься, наблюдая за отфыркиваниями и похрюкиваниями непроспавшегося Ковалева. Вместе с ним разухабисто галопируешь по питерским набережным и вваливаешься в вибрирующую полутьму Казанского собора. Уже один продираешься сквозь дремучий додекафонный абсурд октета дворников.

В сравнении с гергиевской историческая запись Геннадия Рождественского (1975) буксует и вязнет в жанровом нажиме, утрированно густом комизме. Она слишком основательна, чересчур уважительна. Гергиев играет один из ключевых текстов петербургского авангарда как свершившуюся классику, которую нужно пришпорить и космополитично освежить перфекционистским холодком. По мариинскому «Носу» ухо скользит, как по катку: кучер стреляет по Носу, Нос спотыкается и падает, квартальный просыпается и свистит, Нос отстреливается.

Отоваренная с легкостью необыкновенной, махина «Носа» звучит кристально чисто и свежо. Звукорежиссура превосходно транслирует всю глубину и многоплановость вокально-симфонических рельефов Шостаковича-Гергиева. От динамических обвалов выступает предусмотренный гоголевской поэтикой холодный пот: «вдруг» — ключевое слово и всего вокабуляра писателя, и этой записи. Многие эпизоды сногсшибательны; шоковая терапия антракта для одних ударных инструментов наводит на мысль о том, что молодой Шостакович безумствовал в расчете на многоканальный формат записи 5.1.

Дмитрий Шостакович: Симфония №1, Симфония №15. Симфонический оркестр Мариинского театра, дирижер Валерий Гергиев. Mariinsky MAR0502, © 2009

В «Носе» Валерий Гергиев поднялся на такую высоту, соответствовать которой, казалось бы, довольно трудно. И поначалу второй диск Mariinsky откровенно разочаровывает — Первая симфония звучит о’кей, но не супер. Зато запись Пятнадцатой может быть смело отнесена к абсолютным вершинам Гергиева-симфониста.

В музыке Пятнадцатой традиционно принято, с одной стороны, подчеркивать инфернальную театральность, гиньольный надлом, издевательский гротеск. С другой — педалировать эфирную метафизику, предсмертное просветление. Все эти стихии Валерию Гергиеву одинаково любезны. Но последнюю симфонию Шостаковича он сыграл вообще про другое. Непривычно и нелицеприятно.

Хрупкую, по-стариковски рахитичную музыку позднего Шостаковича дирижер отказывается опирать о свою волю. Самоустраняясь, исполнитель позволяет расслышать, как мучительно и тяжело шестидесятипятилетнему композитору думалось звуками. Как постепенно отказывала его творческая перистальтика. На поверхность выходит колоссальное напряжение, которым Шостакович заполнял нотные строчки или оставлял их пустыми.

Оголяя и без того раздетую донага партитуру, безжалостно лишая ее всяких интерпретаторских париков и фижм, Гергиев поступает как режиссер-документалист. Слушающий Пятнадцатую уподоблен Германну в спальне графини, сделан «свидетелем отвратительных таинств ее туалета».

От мариинского зодчего резонно было бы ожидать попытки собрать деконструктивистскую мозаику Пятнадцатой в единое панно. Но Гергиев последовательно идет по пути divide et impera: подчеркивает бриколлаж, пугающий автоматизм копи-пейстов, шаткость собранного из реди-мейдов целого. Дирижер проверяет на прочность этот колосс на глиняных ногах, а он знай себе пляшет один dance macabre за другим.

Между композитором, исполнителем и слушателем в этой записи не без мазохизма воздвигнуто по герметичной стене. Слуху буквально не за что зацепиться, к концу диска обязательно испытываешь что-то вроде кислородного отравления. Трудно даже вспомнить, какую из интерпретаций Пятнадцатой можно поставить рядом с гергиевской. Хотя, наверное, это ей и не слишком нужно: она из числа тех культурных феноменов, которые лучше чувствуют себя в гордом одиночестве.