Он был у судьбы в любимчиках. Как будто она решила поставить эксперимент, может ли счастливый человек стать настоящим художником и что поймут в его творениях не охваченные экспериментом сограждане.

Внешность у Глазунова была неподходящая для гения: рыхлый, грузный, флегматичный. Его тишайший голос к концу фразы сливался с тишиной. Римский-Корсаков отговаривал своего ученика от дирижёрства, не веря, что он сможет подчинить себе оркестр, но ошибся: Глазунову не потребовалось никого подчинять. В нём угадывалась такая неоспоримая правота, что авторитет его не зависел от силы голоса или амплитуды движений рук. Спасибо Илье Репину — мы можем себе это представить.

Спокойная уверенность Александра Константиновича шла от знаний. Однажды на репетиции исполнитель партии лесного рожка заявил, что сыграть такое невозможно. Глазунов молча подошёл и сыграл. Бедный оркестрант не знал, что у Глазунова не бывает неудобных партий: возможности инструментов он изучил досконально и на многих умел играть сам.

Свои феноменальные знания Глазунов добывал самостоятельно. Будущий профессор Петербургской консерватории университетов не кончал. Правда, домашние занятия проходили под руководством таких учителей, как Балакирев и Римский-Корсаков, но они рассказывали, что Сашу не приходилось учить в прямом смысле слова. Он как будто всё уже знал от рождения, и этому природному знанию надо было только помочь проявиться. Учился жадно, подвижнически. Проигрывал и анализировал огромное количество музыкальной литературы, словно искал ответы на мучившие его вопросы. И продвигался семимильными шагами: освоение консерваторского курса гармонии, инструментовки и формы заняло у него всего полтора года.

Слух у Глазунова был такой острый, что он с лёту улавливал мельчайшие погрешности голосоведения даже в крупных оркестровых произведениях. «Грязное» звучание вызывало у него физическую боль, во время представления Скифской сюиты Прокофьева ему даже пришлось покинуть зал. Благодаря его слуху были спасены незаконченные произведения Бородина — опера «Князь Игорь» и Третья симфония. Он по памяти записал когда-то проигранную ему Бородиным на клавире увертюру. А потом в течение двух лет Глазунов и Римский-Корсаков «склеивали» найденные в архиве ушедшего друга обрывки — вот что такое настоящая дружба.

В этом смысле сообщество петербургских музыкантов не знает аналогов. Как они, наверное, были счастливы в своем братстве единомышленников! Особенно тесно общались летом на дачах. Было шумно, душевно и духовно. Ядром компании был Стасов, который собирал у себя интереснейших людей Петербурга. Помимо музыкантов у него бывали художник Репин, скульптор Гинцбург, писатель Горький, певец Шаляпин. Стасов неизменно просил Сашу поиграть и восклицал своим громоподобным голосом: «Самсон Силыч! Орёл Константинович!»

Глазунову не пришлось «пробивать» себе дорогу к признанию. Первые же самостоятельные опыты в композиции оказались удачными, его «проба пера» (ни много ни мало симфония!) была исполнена «с колёс» и одобрена старшими, которые сразу приняли автора в свой цех на равных. А сочинителю было на тот момент 16 лет, и на аплодисменты он вышел кланяться в форменном мундирчике реального училища.

Почти всё Глазунов получил даром. Появился на свет в обеспеченной семье потомственных книготорговцев, что позволило ему в будущем целиком отдаться творчеству, а не служить в офицерском корпусе или отвлекаться на частные уроки, как его старшим товарищам. Семья была не только культурная, но и музыкальная: отец играл на скрипке, мать на рояле — с утра до вечера дом был наполнен звуками. В этой замечательной семье Саше повезло родиться первым. Два его младших брата росли на чердаке деревянной пристройки с мамками да няньками, а не с любимой мамочкой. Елена Павловна словно решила включиться в небывалый эксперимент и оградить сына даже от детской ревности: о том, что у него есть братья, мальчик узнал только в 9 лет. Когда ребёнок выказал интерес к музыке, ему были наняты лучшие учителя города.

Во время репетиции Сашиной симфонии в зал заглянул купец-меломан Митрофан Беляев. Тогда многие «крутые бизнеса» досуг посвящали искусству. Третьяков собирал живописные полотна. Савва Мамонтов ставил оперные спектакли. Беляев играл на альте в струнном квартете. Музыка молодого Глазунова произвела на Беляева такое сильное впечатление, что он решил оставить лесопромышленный бизнес и посвятить свою жизнь служению этому таланту. Он прокатил юношу по всей Европе, чтобы напитать его музыкальными впечатлениями. В Веймаре представил великому Листу. Патриарху так понравилась Сашина симфония, что он настоял на её включении в программу своего фестиваля. Имя молодого русского музыканта стало известным в Европе.

Ради талантливого мальчика Беляев основывает в Лейпциге музыкальное издательство, где незамедлительно печатает его опусы. А в Петербурге музыка Глазунова регулярно звучит на беляевских пятницах и в Русских симфонических концертах, которые тоже организовал добрый гений Глазунова Митрофан Беляев.

Счастливая юность кончилась, когда один за другим стали уходить из жизни друзья — они были намного старше. Первым ушел Бородин (1887), вслед за ним — Чайковский (1893), Беляев (1903), Стасов (1906), Римский-Корсаков (1908), Лядов (1914), Танеев и Скрябин (1915). В это же время Глазунов потерял отца и брата. Видимо, судьба сочла эксперимент со счастьем завершенным — к этому времени Глазуновым уже было написано всё, что составляет его славу, включая последнюю Восьмую симфонию.

Сорокалетний Глазунов остался в одиночестве. Теперь на даче его ждали только подзорная труба и молчаливый спутник ночных астрономических путешествий кот Мукузан. В имени кота угадывается название грузинского винодельного селения Мукузани, и это не случайность. Глазунов, как водится на Руси, научился находить забвение в вине. Известно об этом было, конечно, только самым близким: матушка в такие дни велела сажать сына в машину и катать по Казанскому острову до полного протрезвления.

Боль утрат он глушил не только вином. Его руководство консерваторией пришлось на самый трудный период — с 1905 по 1928 год. При всех властях Глазунов занимался рутиной организационной работы с какой-то истовой самоотдачей.

Директором он стал во время студенческих волнений 1905 года. Тихоня и флегматик Глазунов сдал профессорскую должность, когда за критику Императорского русского музыкального общества из консерватории уволили «подстрекателя» Римского-Корсакова. Мало того, он ещё продирижировал оперой опального друга «Кощей Бессмертный» в студенческом исполнении, рискуя быть высланным из Петербурга. Когда консерватория получила вожделенную самостоятельность, студенты единодушно избрали Глазунова своим руководителем и на протяжении двух десятилетий не хотели никого другого. Ещё бы! Представьте себе директора, который печётся о доступности образования для неимущих талантливых студентов. Который в царской России открыто называет еврейскую квоту позором и отказывается составлять для Столыпина список «неправильных» учеников. Который в отчаянно голодные двадцатые годы отдаёт свою зарплату беднейшим студентам, а сам сидит в нетопленой квартире под одеялами.

Ласковая судьба защитила Глазунова и от пролетарских вождей. Ему не припомнили Коронационную кантату в честь Николая II, написанную по заказу императорского двора. Простили даже дворянский титул, пожалованный роду Глазуновых в 1882 году к 100-летнему юбилею издательства. Его оставили директорствовать, вместо того чтобы выслать на знаменитом «пароходе».

Глазунов честно отработал оказанное ему советской властью доверие, оставаясь с ней в ладу долгих одиннадцать лет. Рахманинов, к примеру, стал невозвращенцем уже в декабре 1917-го — после того как пару раз побывал на собраниях Домового комитета, образованного сразу после большевистского переворота. Глазунов же, растеряв друзей, словно махнул на себя рукой и плыл по течению: учил студентов, заведовал консерваторским хозяйством, посещал смотры художественной самодеятельности. Но сочинительство забросил. Молодые давали ему понять, что его время прошло.

Необыкновенно светлое и гармоничное внутреннее устройство Глазунова притягивало счастье. Кажется, что пространство вокруг него выстраивалось в соответствии с магнитными линиями его души. Уже в преклонном возрасте Александр Константинович чудом обрел семью, и эта история — ещё один пример его удивительного везения.

Почти до 60 лет единственной дорогой женщиной для Глазунова была его матушка Елена Павловна. Когда ей стало тяжело в одиночку вести хозяйство в огромной петербургской квартире, в доме появилась помощница-экономка с девочкой на руках. Очень скоро молодая женщина стала самым близким для Глазунова человеком, а когда Елены Павловны не стало, служила ему так же преданно, как это делала мать. Как будто заботливый дух матери продолжил существование в новом теле.

Дочка помощницы оказалась наделённой незаурядными музыкальными способностями. Александр Константинович к ней очень привязался, обучил нотной грамоте. Впоследствии она станет известной пианисткой, будет выступать вместе с ним в концертах и прослывет лучшим исполнителем его фортепианных произведений. Имя девочки заставляет удивиться неожиданному совпадению, которое уже просто граничит с мистикой. Если бы у Глазунова родилась дочь, он назвал бы её только Еленой — в честь матери. Он не мог иметь детей из-за перенесённой в молодости тяжелой болезни, но судьба поправила дело: в большой квартире на Казанской улице зазвучал-таки детский голос, и его обладательница носила единственно возможное имя, чтобы стать Александру Константиновичу дочкой, — Леночка.

В 1928 году женщины убедили Глазунова перебраться в Париж. Там он снова встретился с Рахманиновым, Черепниным, Метнером, Гречаниновым, Шаляпиным — как будто попал в свою счастливую молодость. Эмигрантом он стать не захотел и годами продлевал советский паспорт. Очень тосковал по Петербургу. Но женская интуиция не подвела: к Глазунову вернулась музыка. В последние годы он снова жадно сочинял, не обращая внимания на невыносимые ревматические боли. Так же, как в юности, приручал новые инструменты. По-молодецки дерзил: вернул саксофон из джаза обратно в симфонический оркестр, да ещё сделал его солистом.

А что же эксперимент? Чем удивил человечество художник, которому была дана редкая привилегия заниматься искусством ради искусства?

Поначалу всем казалось, что он и писал «музыку ради музыки». Композиции Глазунова настолько технически безупречны, что их алгебра завораживает слушателя и заслоняет всё остальное. Хотя именно это «остальное» стоит того, чтобы ради него забыть о совершенстве голосоведения и модуляций. Глазунов вызывает в памяти героя романа Германа Гессе «Игра в бисер». Он — избранный, его узоры и арабески — это превращённые в формулу самые важные знания о мире.

Музыка Глазунова вызывает чувство, что природа устроена по каким-то завораживающим гармоническим законам. Ясный и радостный порядок царит в ней — подвижный, дышащий (недаром он так любил часами смотреть на небо в свою подзорную трубу). В этом мире случается боль, но нет зла, в нём нет первых и последних, нет властителей и униженных — всех этих человеческих изобретений. О недостижимом рае, куда можно сбежать от несовершенства мира реального, люди грезили с незапамятных времен, но в том-то и дело, что Глазунов не создает утопий, он знает, что этот прекрасный мир существует — мы в нём живем. Нам только в суете недостаёт времени остановиться-оглянуться и восхититься искусно устроенным мирозданием. У Глазунова такая возможность была. Мир, каким он его увидел и запечатлел, — царство равновесия и лада. Из христианской цивилизации, построенной на поэтизации страдания, он возвращает нас к античному культу гармонии.

Если вам до сих пор Глазунов был неизвестен, то послушайте хотя бы саундтрек к балету «Раймонда», а лучше всего изумительную Пятую симфонию. Эта музыка раскрывается постепенно, как фотография в растворе проявителя. Её бисерные узоры напомнят, как хорошо задуман мир, в котором нам выпала удача родиться.